23 февраля 1944 г. Изгнанник, ты помнишь этот день? Не забыл? Смотри, не будь подлецом! Да погибнет жестокий «Римский род»! Друг мой, ты откроешь следующую страницу и прочтешь несколько строк о несчастном старике Берсе. Берс – это романтическое воплощение моего народа. Друг, посмотри, как он любил свою мать – Родину. Так и ты люби ее.
Выдержки:
Смерть ингуша
Берс упал навзничь на снег. Сделать еще хотя бы шаг сил больше нет… «Увидеть бы свет перед смертью», – мелькнуло в голове Берса. С надеждой увидеть в небе звездочку глянул он вверх… Ничего не видать, кроме воюще- го буранного дыма. Глаз не объемлет, Казахстан, твоих степей! А в яркий солнечный день кажется будто в твоих просторах небо сходится с землей. На моги- лу подобен ты в зимний день. С изгнанниками, тем более, ты бываешь не ласков в ту пору. Могила, темная и холодная могила! Мороз начал сковывать ингуша. И смерть предстала перед ним в образе страшного сказочного существа. Она всадила свои длинные когти в бока старика Берса. Сверкая глазами, подобно змею, гипнотизирующему свою добычу, смерть надвинулась на ингуша:
– Ха! Ха! Ха! Ты никуда не уйдешь от меня! Ты – моя добыча!
Ужас обуял старика. Страх выжал из его груди детский, умоляющий крик:
– Нана! Спаси меня! На мгновение, как карта, предстала Ингушетия перед взором умирающего старика. Он улыбнулся: теплом повеяло. Картина изменилась. Теперь Берс видит Ингушетию в образе Матери. Как она прекрасна в своем одеянье: зеленое нежное платье и ослепительно белое покрывало!
Мать оглянулась по сторонам. – Я слыхала плачь ребенка! Где же ты, дитя мое?
– Нана! Иди скорее! Замерзаю!
– А-а, Берс, это ты? Почему же ты лежишь в таком холодном месте? Иди ко мне! Нана обнимет и согреет тебя! Легкими шагами подошла она к Берсу и, подняв на руки, двинулась назад. Как-то приятно, тепло стало от материнской ласки. Он счастливо улыбнулся и заснул…
– Берс, братья и сестры где твои? Я не вижу их. Где мои дети? Слышишь, Берс? Почему ты молчишь?.. О, Боже!.. А утром ингуши нашли замерзшего Берса. На его похоронах никто не плакал. Да и вообще они мало говорили. Прежде, чем закрыть могилу, мулла бросил Берсу на грудь горсть кавказской земли! – Согрейся! Она согревает нашего человека! – сказал он. – А мы уходим, нам еще наверно придется хоронить!
– Ха! Ха! Ха! Ты никуда не уйдешь от меня! Ты – моя добыча!
Ужас обуял старика. Страх выжал из его груди детский, умоляющий крик:
– Нана! Спаси меня! На мгновение, как карта, предстала Ингушетия перед взором умирающего старика. Он улыбнулся: теплом повеяло. Картина изменилась. Теперь Берс видит Ингушетию в образе Матери. Как она прекрасна в своем одеянье: зеленое нежное платье и ослепительно белое покрывало!
Мать оглянулась по сторонам. – Я слыхала плачь ребенка! Где же ты, дитя мое?
– Нана! Иди скорее! Замерзаю!
– А-а, Берс, это ты? Почему же ты лежишь в таком холодном месте? Иди ко мне! Нана обнимет и согреет тебя! Легкими шагами подошла она к Берсу и, подняв на руки, двинулась назад. Как-то приятно, тепло стало от материнской ласки. Он счастливо улыбнулся и заснул…
– Берс, братья и сестры где твои? Я не вижу их. Где мои дети? Слышишь, Берс? Почему ты молчишь?.. О, Боже!.. А утром ингуши нашли замерзшего Берса. На его похоронах никто не плакал. Да и вообще они мало говорили. Прежде, чем закрыть могилу, мулла бросил Берсу на грудь горсть кавказской земли! – Согрейся! Она согревает нашего человека! – сказал он. – А мы уходим, нам еще наверно придется хоронить!
Этот день
Я помню этот день, хотя был я и маленький. А, вообще говоря, мне кажется, что с того дня я стал совершенно взрослым. Жизнь учит и не плохо. Я помню: женщины плакали, скот ревел, собаки выли, а мужчины ходили хмурые и покрикивали на женщин:
– Да будь вы неладны! Замолчите, пускай эти керасташ не видят ингушских слез. Настроение взрослых передалось и мне. И я тоже покрикивал на женщин, но мои крики на них действовали как-то по-своему – они не шарахались от меня, не душили рыдания, наоборот, сильнее рыдали, приговаривали, гладя меня по голове:
– О, несчастный мальчик, что родился в этот век.
К чему здесь век и эти обидные ласки, когда мои, мужские приказания, должны беспрекословно исполняться. Эх, я был глуп, но не надолго. Я быстро поумнел, буквально за несколько минут. Крики солдат стали громче. Как я тогда соображал, это походило на рев нашего Тхаги, когда во двор входил чужой, даже немного хуже.
Нас повели на сборный пункт. Была грязь. Меня взял на руки один офицер. Он раньше был в дружбе с моим отцом. Но сегодня отец не говорил с ним и сердился почему-то на него и называл его «гIазкхе». Я тоже невзлюбил его. Я попросил деда взять меня к себе на руки. Но у деда были вещи. Тогда я решил идти сам. Я забил ногами. Но офицер не пускал. Тогда я со всей силой (у меня его было не очень много в пять лет) ударил его по лицу, плюнул и сказал:
– ГIазкхе, гоавар, пусти меня. Ты не хороший.
Но он меня все-таки донес.
Рассказывали после.
Когда нас усадили в машину, этот офицер заглянул в кузов и позвал моего отца: – Аюб, ты здесь? – Да. Что тебе нужно от меня еще? – спросил отец сердито. – Знаешь, Аюб, – ответил он сквозь слезы, – я шесть раз был ранен в боях, но так как твой сын сегодня, никто меня не ранил. Он нанес мне тяжелую рану. Не заживет.
В горах было труднее. Горцам пришлось пешком идти до больших дорог с вещами и детьми на плечах. Одна женщина несла двоих детей. Она была больной и еле-еле шла. Она по- просила одного из солдат:
– Понеси моего одного ребенка, я не могу идти.
– А ты брось своих щенят в ущелье, – ответил тот, – тебе легче будет идти.
– Да будь вы неладны! Замолчите, пускай эти керасташ не видят ингушских слез. Настроение взрослых передалось и мне. И я тоже покрикивал на женщин, но мои крики на них действовали как-то по-своему – они не шарахались от меня, не душили рыдания, наоборот, сильнее рыдали, приговаривали, гладя меня по голове:
– О, несчастный мальчик, что родился в этот век.
К чему здесь век и эти обидные ласки, когда мои, мужские приказания, должны беспрекословно исполняться. Эх, я был глуп, но не надолго. Я быстро поумнел, буквально за несколько минут. Крики солдат стали громче. Как я тогда соображал, это походило на рев нашего Тхаги, когда во двор входил чужой, даже немного хуже.
Нас повели на сборный пункт. Была грязь. Меня взял на руки один офицер. Он раньше был в дружбе с моим отцом. Но сегодня отец не говорил с ним и сердился почему-то на него и называл его «гIазкхе». Я тоже невзлюбил его. Я попросил деда взять меня к себе на руки. Но у деда были вещи. Тогда я решил идти сам. Я забил ногами. Но офицер не пускал. Тогда я со всей силой (у меня его было не очень много в пять лет) ударил его по лицу, плюнул и сказал:
– ГIазкхе, гоавар, пусти меня. Ты не хороший.
Но он меня все-таки донес.
Рассказывали после.
Когда нас усадили в машину, этот офицер заглянул в кузов и позвал моего отца: – Аюб, ты здесь? – Да. Что тебе нужно от меня еще? – спросил отец сердито. – Знаешь, Аюб, – ответил он сквозь слезы, – я шесть раз был ранен в боях, но так как твой сын сегодня, никто меня не ранил. Он нанес мне тяжелую рану. Не заживет.
В горах было труднее. Горцам пришлось пешком идти до больших дорог с вещами и детьми на плечах. Одна женщина несла двоих детей. Она была больной и еле-еле шла. Она по- просила одного из солдат:
– Понеси моего одного ребенка, я не могу идти.
– А ты брось своих щенят в ущелье, – ответил тот, – тебе легче будет идти.
Ингушка (Рассказ чеченца)
Чеченец улыбнулся как-то нерадостно. Эта улыбка бывает у людей, видавших на своем веку много горя и очень мало радости. Он за- курил, выплюнул в сторону крошки табака изо рта и начал:
– Это было (если я не ошибаюсь) в феврале 1945 года. На севере Казахстана в это время бывает морозно. С другом Мовлади мы ехали на санях в бычьей упряжи. Далеко нам надо было ехать.
Приблизительно на половине пути мы до- гнали женщину, которая тащила за собой маленькие сани. На санях лежал матрасный чехол. Видимо, в нем что-то она везла. Женщину мы заметили издали. Она тянула сани, почти при- пав к земле. Часто останавливалась. Она была очень усталая. Мы громко говорили на родном языке. Услышав наш разговор, она немного осмелела.
– Вы чеченцы? – спросила она, когда мы по- равнялись с ней. Сани мы остановили.
– Да, – ответил я.
Она была ингушка.
– Подвезите меня хоть километра два. Я бы отдохнула.
Мы без рассуждений усадили ее в сани, привязали ее санки к нашим саням и поехали. Чехол с содержимым не удерживался на ма- леньких санках и падал. Женщина проворно соскакивала и опять клала чехол на место. На- конец мне надоели эти бесконечные остановки.
– Положи свой мешок в наши сани, он не будет падать, – сказал я.
Женщина подняла с дороги чехол с одержимым с нечеловеческим усилием. Я даже за- метил, как у нее сразу почернело под глазами. «Наверное, везет какие-то вещи и боится, что мы ее ограбим», – подумал я. Великий Аллах, я не прошу себе этой мысли.
Женщина была голодна. Догадаться было не трудно. Мы с Мовлади разделили с ней свой провиант. К вечеру второго дня я как-то неча- янно оперся локтем на ее чехол. Что-то твердое лежало там. Я содрогнулся, предчувствуя что-то нехорошее.
– Что здесь лежит? – спросил я машинально.
Женщина испугалась.
– Я слезу, – сказала она. – Ваши быки устали.
– Нет, – ответил я. – Ты поедешь с нами до тех пор, пока наши пути не разойдутся. Я спросил лишь потому, что мне почудилось в мешке…
Я не договорил, было как-то неприятно вы- говорить это слово. Женщина закрыла глаза руками и сквозь слезы сказала:
– Да, это человек.
– Кто же он?
– Мой свекор. Мы еще в поезде разлучились с семьей. Вот год, как мы странствуем по этой проклятой стране. Не можем найти семью. Све- кор умер от голода. Предать его земле я не могла: ни в одном селе мне местные не дали лопату. Я хотела дойти до вайнахов, чтобы мой свекор с должным трауром был предан земле.
– Почему же ты нам не говорила? – с горечью спросил Мовлади. – Разве мы не вайнахи?
– Пусть Аллах избавит вас от несчастий, – сказала ингушка. – Я не хотела омрачать вас, несчастных, моим несчастьем.
На третий день мы доехали.
Весть об ингушке разлетелась по окрест лежащим селам. На траур сошлись сотни чеченцев. За 50-60 километров приходили чеченцы и первым долгом высказывали свои соболезнования этой мужественной ингушке. Вокруг нее собралось много друзей. Умершего старика схоронили на новом чеченском кладбище. Спи спокойно!
– Это было (если я не ошибаюсь) в феврале 1945 года. На севере Казахстана в это время бывает морозно. С другом Мовлади мы ехали на санях в бычьей упряжи. Далеко нам надо было ехать.
Приблизительно на половине пути мы до- гнали женщину, которая тащила за собой маленькие сани. На санях лежал матрасный чехол. Видимо, в нем что-то она везла. Женщину мы заметили издали. Она тянула сани, почти при- пав к земле. Часто останавливалась. Она была очень усталая. Мы громко говорили на родном языке. Услышав наш разговор, она немного осмелела.
– Вы чеченцы? – спросила она, когда мы по- равнялись с ней. Сани мы остановили.
– Да, – ответил я.
Она была ингушка.
– Подвезите меня хоть километра два. Я бы отдохнула.
Мы без рассуждений усадили ее в сани, привязали ее санки к нашим саням и поехали. Чехол с содержимым не удерживался на ма- леньких санках и падал. Женщина проворно соскакивала и опять клала чехол на место. На- конец мне надоели эти бесконечные остановки.
– Положи свой мешок в наши сани, он не будет падать, – сказал я.
Женщина подняла с дороги чехол с одержимым с нечеловеческим усилием. Я даже за- метил, как у нее сразу почернело под глазами. «Наверное, везет какие-то вещи и боится, что мы ее ограбим», – подумал я. Великий Аллах, я не прошу себе этой мысли.
Женщина была голодна. Догадаться было не трудно. Мы с Мовлади разделили с ней свой провиант. К вечеру второго дня я как-то неча- янно оперся локтем на ее чехол. Что-то твердое лежало там. Я содрогнулся, предчувствуя что-то нехорошее.
– Что здесь лежит? – спросил я машинально.
Женщина испугалась.
– Я слезу, – сказала она. – Ваши быки устали.
– Нет, – ответил я. – Ты поедешь с нами до тех пор, пока наши пути не разойдутся. Я спросил лишь потому, что мне почудилось в мешке…
Я не договорил, было как-то неприятно вы- говорить это слово. Женщина закрыла глаза руками и сквозь слезы сказала:
– Да, это человек.
– Кто же он?
– Мой свекор. Мы еще в поезде разлучились с семьей. Вот год, как мы странствуем по этой проклятой стране. Не можем найти семью. Све- кор умер от голода. Предать его земле я не могла: ни в одном селе мне местные не дали лопату. Я хотела дойти до вайнахов, чтобы мой свекор с должным трауром был предан земле.
– Почему же ты нам не говорила? – с горечью спросил Мовлади. – Разве мы не вайнахи?
– Пусть Аллах избавит вас от несчастий, – сказала ингушка. – Я не хотела омрачать вас, несчастных, моим несчастьем.
На третий день мы доехали.
Весть об ингушке разлетелась по окрест лежащим селам. На траур сошлись сотни чеченцев. За 50-60 километров приходили чеченцы и первым долгом высказывали свои соболезнования этой мужественной ингушке. Вокруг нее собралось много друзей. Умершего старика схоронили на новом чеченском кладбище. Спи спокойно!
Мужество
– Что ты сотворил с нами, о жестокий мир! Как низко мы пали! Ушло наше мужество. Бедное дитя, девочка моя, вот мы смотрим на тебя, жалеем, как женщины, но ничем помочь не можем. Вот как наказал нас Бог. Лучше лежать бы нам мертвыми, чем видеть это. Вместо папах позором покрыты наши головы. А если это не так, то пусть встанет из нас тот, кто скажет: «Я, сын своего отца, не утерял еще мужества, и я сумею защитить эту соотечественницу!»
Слова, сказанные громким гортанным голосом, прокатились по головам сидящих в зале суда. Русские смысла не поняли, но почувствовали их значимость. Ингушей эти слова ранили в самое сердце. Они опустили головы.
Шло судебное заседание. 1945 год. Судили девушку-ингушку. Она спрятала в кустах шиповника сумку с зерном. Поймали. Теперь ее судят. Прокурор просит дать ей 5 лет.
Судья глянул в зал. С заднего места кто-то поднялся и пошел между рядами. Он остановился около старика Хямпи. Худой, бледный молодой человек.
– Я сын Довта из Ахки-Юрта. Разыскиваю свою семью. Я уже знаю, где она, но не суждено было добраться до нее. Отец, меня ранили твои слова. Я хочу сказать, что нет ничего на земле, что устоит против мужества. Наш устаз Кунта- Хаджи почитал мужество выше святости. Мужеством можно защитить любого. Не отдадим в чужие руки нашу сестру. Беру это на себя. Не падайте духом. Да поможем нам Аллах!
Он прошел к судье и заявил, что зерно украл он, а девушка случайно на него наткнулась. Он убедил суд, что вор – он.
Девушку освободили. А этот мужчина по- лучил 5 лет.
Слова, сказанные громким гортанным голосом, прокатились по головам сидящих в зале суда. Русские смысла не поняли, но почувствовали их значимость. Ингушей эти слова ранили в самое сердце. Они опустили головы.
Шло судебное заседание. 1945 год. Судили девушку-ингушку. Она спрятала в кустах шиповника сумку с зерном. Поймали. Теперь ее судят. Прокурор просит дать ей 5 лет.
Судья глянул в зал. С заднего места кто-то поднялся и пошел между рядами. Он остановился около старика Хямпи. Худой, бледный молодой человек.
– Я сын Довта из Ахки-Юрта. Разыскиваю свою семью. Я уже знаю, где она, но не суждено было добраться до нее. Отец, меня ранили твои слова. Я хочу сказать, что нет ничего на земле, что устоит против мужества. Наш устаз Кунта- Хаджи почитал мужество выше святости. Мужеством можно защитить любого. Не отдадим в чужие руки нашу сестру. Беру это на себя. Не падайте духом. Да поможем нам Аллах!
Он прошел к судье и заявил, что зерно украл он, а девушка случайно на него наткнулась. Он убедил суд, что вор – он.
Девушку освободили. А этот мужчина по- лучил 5 лет.
Братья
– Боже мой, как много горя ты свалил на мою бедную голову! Разве у меня хватит сил все это перенести? Ва Аллах, помоги мне, не дай сойти с ума. Три дня тому назад у меня была семья, была невеста, я готовился к свадьбе. У меня была Родина. Где это все сейчас? Неужели, Творец Великий, это был сон? А теперь я проснулся? Я один в опустошенной стране. Господи, возьми назад жизнь, которую ты дал – она мне больше не нужна. Я хочу умереть. Лорс прислонился головой к чинаре. В правой руке он держал автомат. Внизу шла зигзага- ми тропа. Тишина. Никто не идет по этой тропе и не пройдет. И нет надежды, что пройдет. Душа такая же пустая, как эта тропа. Как вся эта страна. Да, да, – придут, пройдут.., но – чужие.
Лорс заплакал. Рука с автоматом совсем по- висла.
Вдруг тишину прервал гулкий выстрел. Второй. Потом – много выстрелов.
Лорс глянул вниз. В долине шел бой. Звуки выстрелов приближались к нему.
Это была погоня, вернее – травля, но не зверя, а человека. Это все катилось, мчалось сюда, к нему.
Лорс пристроился за чинару и стал ждать. Человек бежал от камня к камню, от дерева к дереву, петляя, делая перебежки. Он сильно хотел жить. И он боролся. Оружия у него не было. Он бежал. Пули свистели вокруг него, но пока он был жив.
Лорс приготовился. Солдат было много. Как муравьев. Человек не стал подниматься к его чинаре: слишком высоко над тропой, могут поймать на прицел. Он пробежал дальше.
Лорс дал длинную очередь по преследователям – несколько солдат скатились по откосу вниз. Лорс перебежал на другое место и дал еще очередь. Солдаты стали отходить, боясь засады.
Лорс повернулся назад – человек сидел возле камня, вытянув ноги, опустив руки. Он тяжело дышал. Лорс не стал здороваться – кощунственно святотатствовать.
– Ты кто? – спросил он. – Я – галгá. А ты – нохчо?
Тот грустно мотнул головой.
– Пошли наверх. Там мое родное село. Ты не ранен?
Чеченец мотнул голо- вой. Ему не хотелось говорить. Устал. Устал телом, душой. Однако, когда груз- но приподнялся, спросил:
– Неужели мы с тобой, брат, одни в родном своем отечестве? Совсем одни?
– Одни, – ответил Лорс, – совсем одни.
И он заплакал.
– Не плачь, – сказал чеченец. – Хотя плакать – значит жить, значит сердце еще чего-то хочет… Как тебе сказать…
– Не говори, – сказал Лорс, – не надо говорить.
Они пришли в аул. Лорс провел брата во двор, поднялись на веранду. А там – длинный стол, уставленный всяким угощением. Прежде чем сесть за стол, нохчо вопросительно глянул на Лорса: «Что это?»
– Холчах. К моей свадьбе. – А где невеста?
Лорс указал рукой на противоположный склон горы. Там было много бугорков – свежих могил.
– Их всех расстреляли, чтоб не возиться. Мужчин, женщин, детей. Я всех похоронить не успел. Там у речки лежат. Теперь ты мне поможешь.
– Да смилостивится на ними Аллах… А там, откуда я пришел, хоронить некого… нечего… Их сожгли. В сарай закрыли и заживо со- жгли. Вот откуда я пришел, брат…
Он смотрел куда-то поверх горы в пространство. Лорс тоже смотрел куда-то.
– Поедим. Это святое дело! Готовились к свадьбе. Нани и сестры всё возили из Буро.
Чеченец кивнул головой.
Они справили священную тризну.
Они не спросили имен друг друга. Полтора года сражались они бок о бок и сложили свои головы в одном бою под Марта- ном.
Когда хоронили, тамада абреков спросил:
– Как их звали? Имена же у них были. Молитву по ком читать?
– Не знаем, – сказали другие.
– Они сами себя не называли и других не спрашивали. Говорили Галга и Нохчо. Читай молитву по Галга и Нохчо. Таких преданных братьев никто еще не знал. Даже смерть их не разлучила.
Присел старый тамада меж двух холмиков и начал читать одну молитву на двоих. А потом вылил одну баклажку воды на два холмика.
– Прими, Великий Аллах, этого Галга и этого Нохчо и приблизь их к своему сияющему трону в День Судный! Амин.
Лорс заплакал. Рука с автоматом совсем по- висла.
Вдруг тишину прервал гулкий выстрел. Второй. Потом – много выстрелов.
Лорс глянул вниз. В долине шел бой. Звуки выстрелов приближались к нему.
Это была погоня, вернее – травля, но не зверя, а человека. Это все катилось, мчалось сюда, к нему.
Лорс пристроился за чинару и стал ждать. Человек бежал от камня к камню, от дерева к дереву, петляя, делая перебежки. Он сильно хотел жить. И он боролся. Оружия у него не было. Он бежал. Пули свистели вокруг него, но пока он был жив.
Лорс приготовился. Солдат было много. Как муравьев. Человек не стал подниматься к его чинаре: слишком высоко над тропой, могут поймать на прицел. Он пробежал дальше.
Лорс дал длинную очередь по преследователям – несколько солдат скатились по откосу вниз. Лорс перебежал на другое место и дал еще очередь. Солдаты стали отходить, боясь засады.
Лорс повернулся назад – человек сидел возле камня, вытянув ноги, опустив руки. Он тяжело дышал. Лорс не стал здороваться – кощунственно святотатствовать.
– Ты кто? – спросил он. – Я – галгá. А ты – нохчо?
Тот грустно мотнул головой.
– Пошли наверх. Там мое родное село. Ты не ранен?
Чеченец мотнул голо- вой. Ему не хотелось говорить. Устал. Устал телом, душой. Однако, когда груз- но приподнялся, спросил:
– Неужели мы с тобой, брат, одни в родном своем отечестве? Совсем одни?
– Одни, – ответил Лорс, – совсем одни.
И он заплакал.
– Не плачь, – сказал чеченец. – Хотя плакать – значит жить, значит сердце еще чего-то хочет… Как тебе сказать…
– Не говори, – сказал Лорс, – не надо говорить.
Они пришли в аул. Лорс провел брата во двор, поднялись на веранду. А там – длинный стол, уставленный всяким угощением. Прежде чем сесть за стол, нохчо вопросительно глянул на Лорса: «Что это?»
– Холчах. К моей свадьбе. – А где невеста?
Лорс указал рукой на противоположный склон горы. Там было много бугорков – свежих могил.
– Их всех расстреляли, чтоб не возиться. Мужчин, женщин, детей. Я всех похоронить не успел. Там у речки лежат. Теперь ты мне поможешь.
– Да смилостивится на ними Аллах… А там, откуда я пришел, хоронить некого… нечего… Их сожгли. В сарай закрыли и заживо со- жгли. Вот откуда я пришел, брат…
Он смотрел куда-то поверх горы в пространство. Лорс тоже смотрел куда-то.
– Поедим. Это святое дело! Готовились к свадьбе. Нани и сестры всё возили из Буро.
Чеченец кивнул головой.
Они справили священную тризну.
Они не спросили имен друг друга. Полтора года сражались они бок о бок и сложили свои головы в одном бою под Марта- ном.
Когда хоронили, тамада абреков спросил:
– Как их звали? Имена же у них были. Молитву по ком читать?
– Не знаем, – сказали другие.
– Они сами себя не называли и других не спрашивали. Говорили Галга и Нохчо. Читай молитву по Галга и Нохчо. Таких преданных братьев никто еще не знал. Даже смерть их не разлучила.
Присел старый тамада меж двух холмиков и начал читать одну молитву на двоих. А потом вылил одну баклажку воды на два холмика.
– Прими, Великий Аллах, этого Галга и этого Нохчо и приблизь их к своему сияющему трону в День Судный! Амин.
По материалам: (mashr.org)